До тридцати лет у меня не было собственной квартиры. Однажды я начал подсчитывать, сколько за всю жизнь потратил на съёмные хаты, да на середине остановился – тоска взяла. Одни только нервы из-за переездов никак не оценить. Впрочем, есть и положительные стороны. За это время я со множеством людей новых познакомился очень близко. К слову, положительные – не в смысле «хорошие», а потому что это был опыт, пусть и не всегда приятный.
Однажды я снимал комнату в коммуналке, где за моей стенкой жила семейная пара с дочерью лет трёх-четырёх. Ребёнок был слабый, болезненный, и постоянно кашлял. Я никогда не высказывал им претензий, потому как видно было, что они сами сильно переживают из-за происходящее – да и что тут скажешь. Однако на самом деле меня дико раздражал этот детский кашель. Просыпаешься среди ночи и слышишь, как маленькая девочка захлёбывается собственной слюной и плачет, мама её что-то там возится, папа суетится, оба нервничают, огрызаются друг на друга. Потом всё стихнет на час-два, и снова начинается. Притом, днём эта девочка нисколько мне не докучала – я даже голоса её ни разу не слышал, но по ночам под хрип, который она издавала, уснуть было невозможно. Нет, не потому что мне шум мешал.
Прежде мне приходилось жить в общежитии, где комнату делило шесть человек и в ходу было правило: если хочешь спать, никакие звуки тебе не помешают. Кстати, дружно жили, не ссорились почти. Когда в четырёх стенах сосуществуют несколько беспечных лодырей-студентов, раздражение ни к кому конкретному не обернёшь, особенно – если ты сам один из них, и в безалаберности не уступаешь. Даже под музыку из колонок засыпали, когда другие рядом пивко попивали и трепались.
Но когда я слышал кашель той девочки, уснуть не удавалось. Там с нами, в ещё одной комнате, жила старая немка по имени Элеонора. При знакомстве она рассказала мне, что переехала в Россию в девяностых. Я удивился тогда, что обычно в те времена наоборот получалось – люди искали любые способы отчалить отсюда в Германию, Израиль или штаты. Мне лично приходилось знавать даже одного счастливчика, перебравшегося в Австралию. В ответ Элеонора ничего не ответила и быстро свернула разговор на другую тему. За исключением этого эпизода старушка была весьма доброжелательна, и даже в моменты случавшихся порой кухонных споров вела себя вежливо. Я бы даже сказал – держалась вежливо. Типичная интеллигентка, показная дружелюбность которой иного могла ввести в заблуждение, но я чётко улавливал её сигналы – соблюдайте дистанцию, иначе житья вам не будет.
Однако ни с кем из соседей у меня поводов для конфликта не было, поскольку я уходил утром и возвращался незадолго до полуночи, а в холодильнике и других общих зонах ничего своего не хранил и чужого не брал. По моим меркам это место не могло считаться домом, но подходило для ночёвки. Да, у соседей ребёнок спать мешал, но тут ничего не поделаешь. Да, ещё один квартирант был явный алкоголик, но тихий, что называется, домашний – никогда не шумел и гостей не приводил. Если и раздавались звуки из его квартиры, то разве что приглушённые голоса из телевизора и редкий звон стакана. Четвёртая комната и вовсе пустовала. Так что ссориться было не с кем.
Но однажды, через пару месяцев следом за мной, в ту самую последнюю комнату заселился ещё один жилец – студентка из института неподалёку. Она ничего особенного вредного не вытворяла, но с её стороны по квартире разносился запах табака. Ну, остальные так думали, а я сразу отличил, что это вовсе не табак. Сначала ей сделала замечание Элеонора, но в грубой форме была послана, потом с просьбой к ней обратился Руслан – так звали отца больной девочки – и тоже в ответ получила наказ успокоить своего ребёнка, который достал уже всех своим кашлем. Жаловаться хозяйке было бесполезно, потому что та приезжала раз в месяц, и ничего, кроме своевременной оплаты, её не интересовало, а Элеонору – вторую собственницу жилплощади – ей удавалось избегать. Но та была не так проста, чтобы пустить дело на самотёк, и дело шло к привлечению управляющей компании. Только, когда я намекнул этой девчонке, что, пусть за курение сигарет в местах общего пользования ещё не сажают в тюрьму, но если по чьей-то наводке – по моей, допустим – с обыском заявится полиция и обнаружит пакетик с травкой, ей придётся как минимум забрать документы из своего учебного заведения. Её звали Настя, и мозги у неё ещё были на месте: после разговора со мной она извинилась перед остальными и больше никому не мешала.
Только Элеонора уже не могла успокоиться. Разбирательство из-за Насти она тормознула, но с тех пор стала вести себя странно. Всё началось с невинного вопроса, не брал ли я её тапочки. Она сказала, что оставляет их снаружи, возле дверей, а теперь их там нет. Меня удивила сам постановка – не «видел ли», а «брал ли». На кой чёрт мне могли понадобиться её тапочки? Но в словах Элеоноры, в её интонациях сразу же чувствовалось: она не просто допускает мысль, что мог присвоить их, но более чем уверена, что их кто-то, пусть даже не я, забрал. Для меня же, как для прожившего долгое время в общежитии, существовало правило, что в первую очередь в любой пропаже личных вещей надо подозревать себя: не кто-то украл, а я, скорее всего, потерял по рассеянности. Но не такова была Элеонора.
– Как можно потерять свою вещь? По рассеянности? – она говорила это с улыбкой, но всё той же наигранно вежливой, и я видел, что по-настоящему она возмущена. – Я что вам, какая-то выжившая из ума старуха?
Я поспешил заверить Элеонору, что это ни в коем случае не так, и повторил, что не видел её тапочки. Забавно было наблюдать её реакцию через пару дней, когда утром мы случайно столкнулись в коридоре. Она как раз переобувалась из своих тапочек в ботинки, в которых как минимум по разу в день выходила гулять в соседний парк. Когда я обратил на это внимания, Элеонора в ответ пробурчала что-то нечленораздельное. Всегда прежде правым старикам труднее прочих признавать свои ошибки. Но скоро это перестало быть смешным.
У Элеоноры стали пропадать другие вещи, и она донимала этим всех своих соседей, в том числе и меня. То её куртку кто-то перевесил, то ботинки переставил, то тарелку разбил. Она стала прятать всё в своей комнате или под замком, однако это не мешало «ворам». В кавычках, потому что всё исчезнувшее вскоре появлялось на месте. Это, впрочем, не помогало Элеоноре. Причём, в происходящем она почему-то винила всех, кроме Руслана и его семьи. Им она не то, что ни одного упрёка не высказывала, а даже близко не подходила. В то же время дошло уже до того, что Элеонора заявляла, будто кто-то без спроса входил в её комнату.
– Как это возможно, если ключ только у вас? – спросил я.
– А это ты мне скажи, – резко отозвалась она, и в этот миг совсем сбросила маску благовидной почтенной фрау.
Вы ведь слышали про то, что если живую лягушку кипятить в воде на медленном огне, то она не выпрыгнет и сварится. Это в образном смысле и к людям подходит, и в тот момент, когда Элеонора с уверенностью в голосе допрашивала меня о пропаже зонтика из её комнаты, мне стало очевидно происходящее – кто-то поставил нашу кастрюлю на плиту. Но до точки кипения оставалось ещё несколько недель.
К тому времени Элеонора уже стала прицеплять внизу своей двери тонкую полоску скотча, чтобы она соединялась с порогом. Видимо, она полагала, что никто, кроме неё, этого не заметит. Я пришёл с работы сильно уставший и, даже не поужинав, лёг на кровать, чтобы уснуть, прежде чем услышать детский кашель за спиной. Но на это раз помешал мне не он, а стук в дверь. Я открыл и увидел на пороге Элеонору. Она была совершенно голой.
– Зачем ты сломал мою лампу?
Ошарашенный увиденным – а старуха без одежды и какого-либо белья, доложу вам, то ещё зрелище – я не сразу сообразил, о чём она спрашивает. Кроме того, в руке у Элеоноры что-то блеснуло, и можно было опасаться, что она пришла вооружённая ножом или чем-то другим, что легко бы прокололо моё брюхо. Я, скорее, инстинктивно, сделал шаг назад.
– Зачем ты сломал мою лампу? – Элеонора прошла вслед за мной.
Не оборачиваясь, я щёлкнул по включателю света на стене и взял со стола телефон. Пока Элеонора донимала меня своей проклятой лампой, я вызвал «скорую» и, на всякий случай, полицию. Правда, к этому моменту, было уже понятно, что в руке у Элеоноры зажато не что иное, как обычный ключ от двери. После двухчасового разбирательства медики наконец осмотрели её и увели, чтобы доставить в психоневрологическое отделение. К этому моменту в коридор высыпали все: и Руслан с женой, и Настя, и даже забулдыга-сосед выглянул из своей комнаты. Вернувшись в постель, я твёрдо решил, что пора выпрыгивать. С этой мыслью я уснул.
Элеонора вернулась через несколько дней, притихшая. Впрочем, я могу судить только по тому, что было слышно из её комнаты. А оттуда ничего слышно не было. До самой ночи в квартире было совсем тихо. Только часа в два ночи из-за стенки снова раздался детский кашель. Кстати, девочку не было слышно уже почти неделю, и только в тот момент я обратил на это внимание. Но скоро произошло ещё кое-что, более странное. Элеонора, которая никогда не возмущалась из-за ребёнка соседей, стала кричать.
– Перестаньте! Заткните её уже! Сколько можно?! Хватит!
Она кричала так минут десять, голосом не возмущённым, скорее, а бешеным, потому я уж было собрался снова вызвать медиков, но скоро старушка притихла, несмотря на то, что ребёнок продолжал кашлять. В тот раз мне впервые захотелось пойти и попросить Руслана, чтобы он что-то предпринял. И вообще, как они не вылечили уже ребёнка в конце концов, а если тому так плохо, почему бы не положить его в больницу? В любом случае, я не стал ничего делать. В ту ночь мне даже удалось поспать немного.
Весь день я накачивался кофе, но всё равно слабо соображал, а вечером, вернувшись домой, застал там медиков. Настя стояла возле комнаты Элеоноры с встревоженным видом.
– Что, – спросил я, – у старухи опять припадок?
Настя повернулась ко мне и сказала:
– Она умерла.
Как раз в этот момент тело Элеоноры вынесли и, накрытое простынёй, пронесли миом меня. По словам фельдшера, она скончалась под утро, вероятно, от инсульта. Когда я рассказал про её приступы и паранойю, доктор объяснил, что в её возрасте это неудивительно – перепады головного давления из-за слабых сосудов, и как следствие слабость мозга.
– Такие пациенты в конце даже родственников перестают узнавать, – добавил он и сверился с записями. – Но, как видно, родственников у неё всё равно не было. Это самый лучший для неё исход. В наших клиниках ей бы явно рады не были. Да ей бы и самой не понравилось.
На следующий день хозяйка квартиры попросила помочь с вывозом вещей Элеоноры. Настя собирала всё по коробкам, а я и Руслан выносили их на мусорку. После очередного захода, когда мы вернулись, девушка сидела в кресле, засмотревшись чёрно-белыми фотографиями покойницы.
– Кто мы мог подумать, что Элеонора когда-то была…, – она замялась.
– Красивой? – подсказал я.
– Молодой. Я как-то привыкла считать её старухой. Но и правда, она была красавицей.
Мы втроём изучали снимки нашей бывшей соседки, уходя всё дальше в её прошлое, пока вдруг Руслан, увидев одну, не удивился:
– Надо же.
– Что такое?
Руслан взял фото и стал пристально его осматривать. На ней Элеонора стояла в военной форме.
– Это не военная форма, – поправил меня Руслан. – Это штази.
– Что?
– Форма министерства госбезопасности в Восточной Германии. Вот видишь эту нашивку. Это знак тайной полиции.
– Мы проходили штази на истории, – вмешалась Настя. – Это ведь те ребята, кто придумал разные крутые штуки для слежки?
Руслан неодобрительно глянул на неё.
– Да уж крутые. Они могли получить полный доступ к жизни любого жителя страны и пользовались этим, чтобы сводить их с ума.
– Как?
– Допустим, тайно приходили в их дом и переставляли вещи. Объект возвращался и не понимал, что происходит. Что-то без их ведома пропадало из квартиры, что-то наоборот появилось. Штази были как призраки. Людям могли подсунуть специально напечатанную в единственном экземпляре газету с их некрологом. Могли по сотне раз звонить и спрашивать кого-то другого по имени. Даже деньги в кошелёк подкидывали.
– Чего ради?
– У человека развивалась паранойя, начинало мерещиться всякое. В отчаянии он мог выдать все свои планы или его поведение как минимум могло стать поводом для госпитализации в дурдом. А там уж к ним применяли все доступные виды карательной психиатрии.
– Звучит жутко.
– Это и есть жутко.
– А можно взять эту фотку? – спросила Настя. – Мой препод офигеет. Может даже, зачёт автоматом получу.
Мы с Русланом переглянулись.
– Вообще-то, – сказал я, – со стороны Элеоноры было глупо хранить это фото. Наверняка в Германии осталось куча жертв этих штази, которые не против отомстить.
– Но она уже мертва.
– Вот именно. За свои грехи она уже рассчиталась. Так что думаю, не стоит это фото никому показывать.
Я посмотрел на Руслана. То, немного поразмыслив, разорвал фотографию на несколько частей и бросил в коробку для мусора. Настя только ахнуть успела. После этого мы вынесли из комнаты весь хлам и сдали хозяйке пустую комнату, получив за это небольшую премию.
С тех пор мне ещё нередко приходилось переезжать с места на место, пока не удалось обзавестись собственным жильём. Я сотню раз рассказывал историю про Элеонору. Некоторые из моих слушателей – те, кто любит всякую мистику – предполагали, что ей мстили призраки из прошлого. Я отчасти согласен с этим, но лишь отчасти. Если призраки и были, то лишь в голове самой Элеоноры, которая когда-то служила в тайной полиции, где сводила людей с ума, а на старости лет мучимая совестью сама обезумела.
Но однажды мне по работе довелось оказаться в Дрездене. У немцев деловая культура несколько отличается от российской, а может быть, не всякого командировочного гостя, величины вроде моей, принято ублажать ежевечерними выгулами по ресторанам и проституткам, потому после переговоров за несколько часов до вылета я, предоставленный сам себе, мог спокойно прогуляться по чужеземному городу и изучить местную архитектуру. Проходя мимо одного из музеев, я увидел на витрине афишу. Она была ничем не примечательна в целом, кроме того, что на ней красовался портрет человека, очень похожего на Руслана, вылитый он, только имя, конечно же, указывалось совсем другое – Марк Хенкель.
Из любопытства я прошёл внутрь и оказался в зале, полном людей, которые слушали мужчину в костюме на небольшой сцене. Мои коллеги в Германии щадили меня и на переговорах произносили немецкие фразы чётко и медленно. Речь же Хенкеля, быстрая и увлечённая, была мне понятна лишь отрывками, из которых я понял, что он рассказывает об истории развития медицины или что-то в этом роде. Так или иначе, меня интересовали не подробности выступления, а сам выступающий. Теперь я был убеждён, когда я услышал его голос, что Хенкель и Руслан – либо один человек, либо по меньшей мере братья-близнецы. Музейная работница заметила меня, подошла и пригласила занять одно из мест. Пока я протискивался к сиденью на последнем ряду, одна из женщин оглянулась, пусть на секунду, но и её лицо мне показалось знакомым. Да, другая причёска, загар, макияж, но это по-прежнему могла быть жена Руслана, или та, кого я лишь знал таковой.
Чем дольше я смотрел на них двоих и вспоминал события многолетней давности, тем понятнее становилось: лягушке пора выпрыгивать. Поднявшись с места, я собрался было протиснуться обратно к выходу, но вдруг услышал голос.
– У вас какой-то вопрос или я слишком скучно рассказываю? – спросил Руслан, или Хенкель, или кто он там, чёрт побери, на самом деле.
От неожиданности я замер, но тут же выпрямился во весь рост и повернулся к мужчине. Он смотрел на меня как ни в чём не бывало, вежливо ожидая, когда я объясню причины своего столь раннего ухода с его лекции. Можно было так и сказать: «Да, скучно». Или: «Нет, мне просто пора». Или: «У вас нет брата в России?» Или: «Зачем вы довели до ручки ту старуху, Руслан?» Вместо этого я спросил:
– У вас когда-нибудь был ребёнок?
Женщина, похожая на жену Руслана, тут же повернулась, и теперь сомнений не оставалось – это точно была она. Сам он теперь тоже меня узнал. Его губы растянулись в улыбке. Но это была улыбка человека, который ясно давал понять: соблюдай дистанцию, держись от меня подальше.
– Нет, – наконец ответил он. – Я даже никогда не был женат. А почему вы спрашиваете?
Я с трудом выговорил по-немецки:
– Просто. Извините. Я вас больше не побеспокою.
С этими словами я быстро вышел из зала и покинул музей. По дороге до гостиницы, в такси, до аэропорта, я то и дело оборачивался, чтобы проверить, нет ли за мной слежки. По прибытию в Россию я тут же поехал домой и безвылазно из дома провёл все выходные, но к началу рабочей недели пришлось всё-таки покинуть своё убежище.
Я на своей шкуре убедился, как тяжело противостоять паранойе. Оставалась надежда, что Хенкель верно понял мои последние слова: я действительно не собирался ворошить прошлое и беспокоить кого-либо. Меня не за чем преследовать и к тому же будет несправедливо подвергнуть той участи, что постигла Элеонору. Теперь, вспоминая её, я понимал, как всё произошло на самом деле. Кроме одного – для чего нужно было изображать именно детский кашель. У меня было несколько догадок, и, если хоть одна из них была близка к истине, можно было нисколько не жалеть погибшую от сумасшествия старуху.
Я же в свою очередь был непричастен к делам штази или любой другой подобной организации, и уж если Хенкель мстил за кого-то из своих, то это – не по моему адресу. Довод слабый, но для личного успокоения достаточный, и потом, когда тревога нарастает, а ничего не происходит, в итоге будто в раз отключаешься – перегораешь, и всё уходит. Но с тех пор, когда по приходу домой я вижу, что мои вещи оказались не на своём привычном месте, то содрогаюсь внутренне. Даже если всего лишь одежда чуть сбилась, уже кажется, что она была не так уложена. Или в раковине лежит тарелка с остатками завтрака, хотя я, вроде бы, её уже утром помыл. Каждый раз возникает вопрос – это я сделал или кто-то ещё был у меня дома?
Источник: ЯП © denisslavin
