Лето Лёшка не любил. Все пацаны и девчонки в классе не могли дождаться первых тёплых деньков. И уже в конце апреля все разговоры были только о лете. Кто куда поедет, кто загорит до черноты, кто накупается до одурения в море, озере. И с каждым днём всё дальше математика и русский язык, и всё ближе долгожданная свобода.
А Лёшка мрачнел с каждой зачёркнутой на календаре цифрой. Потому что в первый же день летних каникул мать собирала огромную сумку, в которую заталкивала все его майки-носки, сажала в противный, душный автобус и долго везла в деревню к бабе Наде. По дороге Лёшку обязательно тошнило, и пассажиры брезгливо морщились, отодвигаясь от него подальше. А мать подставляла целлофановый пакетик и тихо ругалась сквозь зубы. Ей тоже было противно и стыдно.
Автобус выбрасывал пассажиров на околице, возле бетонной будки остановки. От будки всегда неприятно пахло мочой, и рядом обязательно засыхали несколько коровьих лепёшек. В лепёшках деловито копошились огромные мухи с сине-зелёными блестящими спинами.
Баба Надя встречала их, сидя на скамейке, в глубине бетонной остановки. Влажно чмокала Лёшку в щеку, тормошила его, громко хохотала, радуясь, какой он вырос большой. Лёшка украдкой вытирал щеку, смотрел в пыль и заранее тосковал. Потом долго шли до бабынадиного дома. И мать покорно отдавала огромную сумку. И будто стесняясь, шла следом. И весь вечер сидела молча, по глоточку отпивая прозрачный невкусный чай.
А наутро уезжала, и на всё лето Лёшка оставался один.
Делать в деревне было совершенно нечего. С раннего утра баба Надя начинала хлопотать по хозяйству. Доила бодливую козу Машку, грохоча цепями, выводила её пастись, потом сыпала зерно хлопотливым курам. Готовила неизменную яичницу и будила Лёшку. Лёшка выбирался из-под одеяла, которое пахло сыростью и плесенью, ковырялся вилкой в яичнице, с отвращением вылавливал из молока белые машкины шерстинки.
— Ну чего ты не пьёшь? – удивлялась баба Надя. – В своём городе и не пивал такого молока! Прямо из-под козы.
А Лёшка как раз городское молоко и любил. Стерильное, в красивых картонных пакетах или стеклянных бутылках с серебристыми крышечками. Оно не воняло козой, в нём не тонули мухи. И пенка у него не была такая густая.
Лёшка с трудом проглатывал завтрак и бежал в туалет. Туалет — это отдельный ужас. Деревянная будка, стоящая у всех на виду. Занозистые стенки, гудение мух под полом, мохнатые тенета паутины. И запах… А идти туда ночью – это кошмар. Часто Лёшка просыпался посреди ночи по нужде и терпел до утра, мучаясь и боясь встать. А лет в семь не выдержал и намочил постель. Баба Надя тогда заохала и вывесила знамя его позора на верёвку посреди улицы.
После завтрака баба Надя с головой уходила в грядки огорода. А Лёшка болтался из угла в угол, совершенно не зная, к чему приложить руки. Игрушек в доме бабы Нади не водилось. Из книг была только замшелая непонятная Библия, «Как закалялась сталь» Островского и подшивка «Сельских новостей». В телевизоре от перепадов напряжения сгорела какая-то лампа. Да и когда он работал, баба Надя особо не разрешала его смотреть.
— Нечего глаза портить! – строго говорила она. – Иди лучше на улице погуляй.
А что на улице делать? Деревенских мальчишек Лёшка боялся. В первый же приезд он, наивный и выполняющий бабушкин приказ, пошёл к ним знакомиться. Его приняли настороженно, а всего через час крепко поколотили, чтобы не драл нос. Лёшка с плачем прибежал домой, размазывая по лицу кровь и сопли. Бабушка же его почему-то совсем не пожалела. Умыла холодной водой и снова ушла в свой огород.
С тех пор каждая встреча с мальчишками была для Лёшки мучением. Со двора он старался не выходить. А если бабушка посылала его за хлебом в сельпо, то он мчался пригибаясь и прячась в палисадниках. Но не раз случалось так, что его замечали, свистели вслед, кричали обидные слова. Даже матерные.
Так проходили день за днём, месяц за месяцем. В конце августа приезжала мать и забирала Лёшку обратно в город. И он счастливо вздыхал до следующего мая.
И это лето не отличалось от прежних. Лёшка сидел во дворе бабынадиного дома, ковырялся в пыли и искал кривые ржавые гвозди, которых здесь всегда было много. Баба Надя покупала у деревенских алкашей всякие доски и обрезки, топила ими летнюю печку, на которой готовила вонючее варево для свиней. Печку чистила тут же, во дворе. Доски сгорали, оставляя в золе разнокалиберные гвозди.
Вчера Лёшка налепил из глины человечков, высушил их на солнце и сегодня решил играть в «Остров Сокровищ». А для этого надо было выровнять гвозди молотком и сделать из них частокол форта. Гвозди ровнялись плохо, Лёшка то и дело попадал себе молотком по пальцам. Один раз стукнул так сильно, что чуть не заплакал.
— Чего это ты тут делаешь? – что-то зашебаршило над головой Лёшки, и на забор забрался деревенский мальчишка с выгоревшими на солнце, почти белыми волосами.
— Играю, — мрачно буркнул Лёшка.
— А во что?
— В «Остров сокровищ».
— Здорово! А где сокровища?
Лёшка с тоской кивнул на осколок зелёного бутылочного стекла и комок фольги.
— Негусто, — заключил деревенский.
И вдруг перекинул ноги через забор и спрыгнул во двор.
— Ты чего это? – вскочил Лёшка. – Я сейчас бабу Надю позову.
— Зачем? – удивился мальчишка. – Я ведь к тебе спрыгнул, а не к ней.
— Если будешь дразниться – я ей пожалуюсь.
— Я не собирался дразниться, — расхохотался мальчишка. – А с чего ты решил?
— Другие дразнятся.
— Другие? Это какие же?
— Рыжий такой. И дружок его с большим носом.
— А-а, это Вовка Новиков. Ты его не слушай, он дурак. Меня Колей зовут, а тебя?
— Лёшка.
Коля крепко пожал протянутую руку.
— А пошли сегодня на озеро купаться. Я тебе такие места покажу – закачаешься.
И Лёшка перестал с тоской ждать лета. Поначалу Вовка Новиков со своим носатым приятелем ещё пытались дразнить «городского». Но Колька мигом наставил обоим синяков, и больше Лёшку никто не трогал. Теперь целыми днями он пропадал то на озере, то в лесу. Загорел, научился хорошо плавать и кататься на велосипеде. А зимой, удивив мать, попросился к бабе Наде в деревню. А там – санки, коньки по мутному озёрному льду, снежные крепости.
И уже потом, значительно позже, первые деревенские дискотеки. Первая затяжка горчащего «Беломорканала», первый глоток обжигающего самогона, первая девичья рука, опустившаяся на дрогнувшее Лёшкино плечо. И Коля всё время был рядом. Он верховодил в стайке мальчишек, водил подростков на дискотеку в соседнюю деревню.
А потом школа кончилась, и Лёшка поступил в медицинский, уехал в столицу. А Коля никуда не поступил и ушёл в армию на долгих два года.
Лёшку закружила столичная жизнь, учёба. Потом умерла баба Надя и мать продала её деревенский дом. Интернатура, распределение в одну из поликлиник, первые пациенты.
А потом Коля позвонил, неизвестно как отыскав его телефон. И снова «спрыгнул с забора».
Алексей спустился с подножки запылённого деревенского автобуса, отряхнул брюки и, прищурившись, осмотрелся. Бетонная остановка за эти годы ничуть не изменилась. Всё тот же серый скучный цвет, всё те же запахи и подсыхающие коровьи лепёшки. Даже сине-зелёные мухи, кажется, те же. Только баба Надя не спешит навстречу со своими влажными поцелуями. И мать теперь дома, на пенсии. А деревня осталась прежней. Кривая улочка, петляющая между одноэтажными домиками, сонные запылённые палисадники. И никого нет. Все взрослые в поле, дома только глубокие старики. А дети в лесу и на речке. Чего им в жаре и пыли сидеть. А может родителям помогают. Издалека слышен стрекот мощных комбайнов, ревёт трактор, выбирающийся из глубокой колеи. Лениво побрёхивает из-за забора обалдевший от жары цепной пёс. Да ещё оглушительно стрекочут кузнечики.
Алексей взвалил на плечо тяжёлую сумку и расстегнул ещё одну пуговицу на рубашке. Очень хотелось пить. После двух часов в душном нутре пригородного автобуса он мечтал только о том, что сейчас подойдёт к ближайшему колодцу, опустит в грохочущую пустоту железное ведро на цепи и напьётся холодной, отдающей болотцем воды. А ещё мелькали в воображении образы бутылки с шипящей минералкой, бокала тёмного пива и почему-то реклама водки, искусно замаскированной под питьевую воду.
Блин, где Коля? Почему не встретил, договаривались же по телефону! Если не может выбраться с поля – зачем приглашал? Алексей бы понял, у них сейчас уборка, не до гостей.
Сзади с скрипом тормознул запылённый ГАЗ, дохнул в спину теплом двигателя и облаком пыли. Из кабины выскочил закопчённый небритый человек в мокрой рубашке, на его смуглом, как у мексиканца, лице, белели в улыбке зубы.
— Коля! – обрадовался Алексей.
— Здорово, друган! – Коля кинулся было обнимать товарища, но остановился в шаге. – Погоди, у меня руки по локоть в мазуте, да и сам не мылся уже чёрт знает сколько. Испачкаю всего.
— Да ладно…
— Ничего не ладно. Вечером поздоровкаемся. Вот тебе ключ. Дом хоть помнишь который?
— Обижаешь.
— Вот и хорошо. Часам к десяти управимся, тогда и поговорим. В холодильнике бери, что хочешь.
— Передавай привет Светке! – крикнул Алексей вслед громыхающему грузовику. Но его уже не слышали.
До десяти Алексей сидел в просторной Колиной хате, от скуки ловил мух и щёлкал пультом старенького телевизора. Телевизор упорно показывал не больше десятка каналов, по которым шла какая-то тягомотина. По радио, укрытом кружевной салфеточкой, две бабули голосили народные песни. За окном – раскалённый двор. Вот зачем, спрашивается, приехал?
Хлопнула дверь. Наконец-то Коля вернулся с работы – здоровенный, загорелый, пахнущий полем, пылью, солнцем.
— Ну, вроде управились на сегодня! Бригадир до утра отпустил. План опережаем с запасом. Добрый хлеб в этом году уродился, колос к колосу.
— А с утра?
— А с утра снова пойду.
— Так может я того, поеду? Некогда тебе сейчас.
— Да ты чего? Светка уже в магазин побежала. У неё со вчерашнего всё готово. Я же тебя не просто так позвал. Ты не выпендривайся, сиди. Я сейчас, только помоюсь.
Коля снова исчез. Из-за стены послышалось его фырканье и звон воды, падающей в ржавый умывальник. Загорланил испуганный шумом петух.
Зашла Света. Усталая, ноги подкашиваются. Опустилась на табуретку на кухне. Через силу стянула с головы платок. Рыжеватые волосы рассыпались по плечам. В них застряла пыль и колючие соломинки.
— Привет, — тихо сказал Алексей.
— Привет, — отозвалась Светка. – Ты не смотри, я сейчас пять минут посижу и буду в порядке.
— Ты как?
— Устала очень, — улыбнулась Света. – Мне теперь сложновато.
И она каким-то нежным, материнским жестом погладила себя по животу.
— Так ты...
— О чем шепчемся? – загрохотал Коля, вваливаясь на кухню. – А-а, уже рассказала? Ну я же сам хотел похвастаться! Мы тебя, Лёха, за тем и позвали. На зиму ничего не планируй – в крёстные пойдёшь!
— А какой месяц?
— Какой у нас месяц? Да шут его знает! Нашей дохтурке на ФАПе восемьдесят второй год пошёл. Она сроки разучилась определять.
Коля обнял жену. На его руках и лице поблёскивали капли воды.
— Ты посиди. Я сам всё достану.
И метнулся к холодильнику.
Они посидели, вспоминая детство, знакомых. Алексей достал из сумки бутылку коньяка, презентованную пациентом, Коля вынул из морозилки запотевшую «Русскую». Алексей почувствовал, что веселеет. По телу расплылась приятная лёгкость. Вспомнил несколько смешных случаев, рассказал новый анекдот.
— А мы весной чернобыльцам дом доделали, — рассказывал Коля. – Не дом – хоромы! Теперь заживут, как люди. Намучились. Десять лет по чужим углам ютились.
Рассказывал и разливал по рюмкам прозрачную водку, с хрустом резал огурцы. И не верилось, что этот сильный, энергичный человек только что целый день провёл за рулём раскалённого грузовика, а рано утром опять поедет в поле и будет работать без обеда и без отдыха.
— А ты чего забыл к нам дорогу? – обижался Коля. Как бабка твоя померла – так и не приезжаешь совсем. Замотался, небось, в своём городе?
— Замотался, — кивнул головой Алексей. – И дежурства ночные, и в поликлинике подрабатываю.
— А ты бы плюнул и к нам переехал. Михайловна помрёт скоро, место на ФАПе пустовать будет. Тебя знаешь как в деревне уважать будут? Ты же хирург!
Пели нестройным хором. Ближе к полуночи Света ушла спать, а Коля с Алексеем ещё долго шептались о своём, о вечном.
— Зимой жди в гости. У меня свинёнок подрастает. Заколю его под Рождество, гостинцев тебе привезём. Мясо хорошее, не то что ваши городские антибиотики. Всё на натуральных продуктах. А когда со своей хозяйкой познакомишь?
— Да я всё как-то…
— Правильно. Не торопись. Надо обстоятельно к делу подходить. Не всем же везёт, как нам со Светкой.
Под утро, опохмелившись рюмкой водки, Коля уехал в поле. На прощанье он заставил Алексея раз десять пообещать, что тот будет крёстным. Потом рывком обнял и угрохотал. Алексей поплёлся на остановку. Коньяк в сочетании с водкой дал жуткое похмелье. Рубашка была мятая и неприятно пахла. Впереди было два часа обратной дороги. А вечером – на дежурство.
Зима. За окном больницы воет настоящая пурга. Ветер носится по улицам и раскачивает дорожные знаки. В такую погоду, говорят, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.
Ночь. Ужасно хочется спать. Вот не его же сегодня дежурство. Должен приехать Коля с женой и новорождённым сыном. Он же заранее писал главврачу. Но, как назло, сменщик Иван Павлович вечером поскользнулся прямо на крыльце больницы и сломал ногу. Лежит сейчас в травматологии, на третьем этаже, и храпит на всю палату. Везунчик.
Ночь. НОЧЬ. Ночью всегда страшнее. Ночью всегда привозят самых безнадёжных больных, самых избитых, изрезанных, поломанных. Ночью по улицам крадётся смерть и слабые падают под её ударами.
Резкий звонок телефона! Алексей испуганно вздрагивает. Что произошло?! Задремал! Ну и жуть приснилась. А телефон всё звонит.
— Да?
— Алексей Григорьевич, спуститесь скорее в приёмную. Тут с аварии привезли.
Это медсестра приёмного Аня. С аварии? Ну конечно, днём потеплело, а ночью началась эта вьюга и прихватила подтаявшие дороги. На трассе, наверное, настоящий каток. Алексей торопливо слетает по лестнице, на ходу застёгивая халат. У входа сталкивается с целой бригадой реаниматологов во главе с зав. отделением Геннадием Викторовичем. Тут же врачи «Скорой» в красных куртках.
— Из машины вырезать пришлось. Старый жигулёнок – от удара просто в хлам. Джип на встречку выкинуло, он и протаранил их. Женщина с ребёнком уже в морге, а мужик дышит ещё. Ребёнка жалко. Несколько месяцев пацану.
— А где авария была?
— Да на Богдановича, у 35-го дома. Говорят, они сюда ехали. К знакомому.
Тревожное предчувствие зашевелилось в душе Алексея. Оно жадным червячком вгрызлось в сердце и, чтобы прогнать его, хирург толкнул дверь и вошёл в приёмную.
На окровавленной каталке лежал Коля. Вокруг него суетилась бригада реаниматологов, но с первого взгляда Алексей определил, что суета их уже бесполезна. Смятая грудная клетка, торчащие обломки рёбер, розовые пузыри из проткнутых лёгких. Каждый вздох давался Коле с трудом, но он поймал взгляд друга и даже попытался протянуть к нему руку. Но тут реаниматологи забегали с удвоенной быстротой и глаза Коли потухли.
Алексей сжал зубы, потому что ему захотелось заорать от такой вопиющей несправедливости. Как же так? Как могло случится такое?! Ведь они ехали к нему в больницу! Ехали за ключами от квартиры. И не доехали всего какой-то километр! Если бы не сломанная нога сменщика, если бы не эта метель! И Алексей отвернулся, закрыв лицо руками. Как тогда, много лет назад, когда у него, молодого хирурга, впервые умер на столе человек.
Геннадий Викторович регистрировал время смерти. Санитарка аккуратно опустила на мёртвые глаза Коли белую простыню. На улице, в груде искорёженного железа, валялась уже никому не нужная сумка, плотно набитая «гостинцами».
Источник: © Павел Гушинец (Доктор Лобанов)
